Здесь ваше благородие отвечал мне голос. Прямая речь

Сторона ль моя, сторонушка,
Сторона незнакомая!
Что не сам ли я на тебя зашел,
Что не добрый ли да меня конь завез:
Завезла меня, доброго молодца,
Прытость, бодрость молодецкая
И хмелинушка кабацкая.

Старинная песня.

1. Пришел невод с одною рыбкой. Как взмолится золотая рыбка! Голосом молвит человечьим: «Отпусти ты, старче, меня в море! Дорогой за себя дам откуп». 2. Отпустил он рыбку золотую и сказал ей ласковое слово: «Твоего мне откупа не надо; ступай себе в синее море, гуляй там себе на просторе».3. Воротился старик ко старухе, рассказал ей великое чудо. Старика старуха забранила: «Дурачина ты, простофиля! Не умел ты взять выкупа с рыбки! Хоть бы взял ты с нее корыто, наще-то совсем раскололось». 4. Вот пошел он к синему морю. Приплыла к нему рыбка, спросила: «Чего тебе надобно, старче?» Ей с поклоном старик отвечает: «Смилуйся, государыня рыбка, разбранила меня моя старуха…» 5. Еще пуще старуха вздурилась; опять к рыбке старика посылает: «Воротись, поклонись рыбке: не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть вольною царицей». (128 слов.)

По А. Пушкину.

1. Клычков крикнул как-то особенно громко, так он не кричал никогда: «Товарищи рабочие! Остались нам вместе минуты: пробьют последние звонки - и мы уедем. От имени красных солдат отряда говорю вам: прощайте». (Фурм.) 2. Олег часто говорил мне и бабушке: «В нашей организации все ребята преданы родине - в этом и сила наша». (Кош.) 3. Зоя повернулась в сторону коменданта и крикнула ему и немецким солдатам: «Вам отомстят за меня. Солдаты! Пока не поздно, сдавайтесь в плен: все равно победа будет за нами!» (Косм.) 4. И молвил он, сверкнув очами: «Ребята! не Москва ль за нами? Умрете ж под Москвой, как наши братья умирали!» (Л.) 5. Повсюду стали слышны речи: «Пора добраться до картечи!» (Л.) 6. Миша сказал в утешение: «Не кисни, Малышок. Поступишь на завод - не пропадешь». (Лик.) 7. Павел заговорил спокойно: «Человек партии, я признаю только суд моей партии». (М. Г.) (126 слов.)

1. «Что ж, я считаю, парень вполне политически грамотный»,- сказал Туркенич. (Фад.) 2. «Я не странный»,- ответил мальчик грустно. (Кор.) 3. «Славная у тебя лошадь!» - говорил Азамат. (Л.) 4. «Знаки различия понимаешь?»- сказал мальчик насмешливо. (Кат.) 5. «Разрешите обратиться»,- сказал Ваня, стараясь как можно больше походить на солдата.- «Ну что ж, обратись»,- сказал капитан весело. (Кат.) 6. «Ну, теперь мы с тобой на припас добыли!»-объяснял старик собаке. (М.-С.) 7. «Эх, брошу все, пойду на Колву, а то в Чердынь проберусь»,- решил старик. (М.-С.) 8. «Откуда же ты знаешь про войны Ганнибала?»- спросил гость Александра Суворова. (Григ.) 9. «Александр мой только военными делами и бредит»,- заявил отец. (Григ.) 10. «Дедушку знаешь, мамаша?»- матери сын говорит. (Н.) 11. «Как я рад, дорогой Максим Максимыч! Ну, как вы поживаете?»- сказал Печорин. (Л.) 12. «Право, мне нечего рассказывать, дорогой Максим Максимыч… Благодарю, что не забыли»,- прибавил он, взяв его за руку. (Л.)13.« Куда идете? Предъявите пропуск!» - крикнул начальник патруля. (Сав.) (132 слова.)

а) 1. «Ну, ну,- говорила она.- Я давно не сержусь. Я вижу, ты жалеешь, что напугал меня…» 2. «Знаешь,- заговорил слепой,- я ведь чувствую солнце и знаю, когда оно закатилось». 3. «Я могу читать,- первый опять заговорил Петрусь,- и скоро выучусь писать пером». 4. «Я читаю в своей книжке,- пояснил он,- пальцами». 5. «Пальцами? Я бы никогда не выучилась читать пальцами. Я и глазами плохо читаю». (Кор.)

б) 1. «Музгарко, да ты в уме ли?- удивился старик.- Проспал обоз! Ах, нехорошо!» 2. «Эх, стар стал: нюх потерял,- заметил с грустью старик.- И слышит плохо на левое ухо». 3. «Я вот тебе задам, Музгарко!- закричал старик, кутаясь в свою доху с головой.- Ты у меня поцарапайся!» 4. «Что, завидно тебе, старому?- дразнит Елеска собаку.- Только твоего и ремесла, что лаять… А вот ты по-петушиному спой». 5. «Музгарко, Музгарко…- повторял несчастный старик, целуя мертвого друга.- Что я теперь делать буду без тебя?» (137 слов.)

Мамин — Сибиряк.

1. А что, паны,- сказал Тарас, перекликнувшись с куренными,- есть еще порох в пороховницах? Не ослабла ли еще казацкая сила? Еще не гнутся казаки?» (Гог.) 2. «Итак, все кончено,- сказал он (Дубровский) сам себе,- еще утром имел я угол и кусок хлеба. Завтра должен я буду оставить дом, где я родился, где умер мой отец, виновнику его смерти и моей нищеты». (П.) 3. «Ты глянь-ка,- сказал Цыганок, приподняв рукав, показывая мне голую руку до локтя в красных рубцах,- вот как разнесло!» (М. Г.) 4. «Вот видишь,- сказал Валек,- она не любит играть». (Кор.) 5. «Побывал я сейчас в мастерских и вот о чем подумал,- он (директор) сделал короткую паузу.- Одни мастера охотно восприняли опыт мастера Корытова и немножко зашевелились, другие делают вид, что ничего не случилось». (И. Ник.) (114 слов.)

1. «Где же вожатый?»- спросил я у Савельича,- «Здесь, ваше благородие»,- отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающих глаза. «Что, брат, прозяб?»- «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке? Был тулуп, да что греха таить? Заложил вечор у целовальника - мороз показался невелик».

2. - Хорошо,- сказал я хладнокровно,- если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп.

Помилуй, батюшка, Петр Андреевич!- сказал Савельич.- Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.

Это, старинушка, уж не твоя печаль,- сказал мой бродяга,- пропью ли я, или нет.

Прошу не умничать,- сказал я своему дядьке,- Сейчас неси сюда тулуп.

3. Бродяга чрезвычайно был доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо ваше благородие! (…) Век не забуду ваших милостей».

По Пушкину.

Приближаясь, увидел он (Владимир Дубровский) множество народа: крестьяне и дворовые люди толпились на барском дворе. (…)

Что это значит?- спросил он сердито у Антона, который бежал ему навстречу.- Это кто такие и что им надобно?

Ах, батюшка, Владимир Андреевич,- отвечал старик задыхаясь. Суд приехал. Отдают нас Троекурову, отымают нас от твоей милости!

Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного своего господина. (…)

Стойте смирно,- сказал он им,- а я с приказными переговорю.

Переговори, батюшка,- закричали ему из толпы,- да усовести окаянных.

Владимир подошел к чиновникам. (…) Исправник, высокий и толстый мужчина лет пятидесяти, с красным лицом и в усах, увидя приближающегося Дубровского, крякнули произнес охриплым голосом:

«Итак, я вам повторяю то, что уже сказал: по решению уездного суда отныне принадлежите вы Кирилу Петровичу Троекурову…»

Владимир кипел от негодования.

Позвольте узнать, что это значит?- спросил он с притворным хладнокровием у веселого исправника.

А это то значит,- отвечал замысловатый чиновник,- что мы приехали вводить во владение сего Кирила Петровича Троекурова и просить иных прочих убираться подобру-поздорову.

А. Пушкин.

1. Вдруг он (Андрей Петрович Гринев) обратился к матушке: «Авдотья Васильевна, а сколько лет Петруше?» 2. Наконец, я сказал ему: «Ну-ну, Савельич! Полно, помиримся, виноват». 3. Он мало-помалу успокоился, хотя все еще изредка ворчал про себя, качая головою: «Сто рублей! Легко ли дело!» 4. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?» 5. «Послушай, мужичок,- сказал я ему,- знаешь ли ты эту сторону?» 6. «А почему ехать мне вправо?» - спросил ямщик с неудовольствием. 7. Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огороде летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком, да мимо». 8. «Иван Игнатьич!- сказала капитанша кривому старичку.- Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват». 9. «Василиса Егоровна - прехрабрая дама - заметил важно Швабрин.- Иван Кузьмич может это засвидетельствовать». 10. «И вам не страшно,- продолжал я, обращаясь к капитанше.-оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?» (134 слова.)

А. Пушкин.

БЕЛОГОРСКАЯ КРЕПОСТЬ

Начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро. «Далече ли до крепости?»- спросил я у своего ямщика.-«Недалече,- отвечал он,- Вот уж видна». Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. (…) «Где же крепость?»- спросил я с удивлением.- «Да вот она»,- отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы. (…) Я велел ехать к коменданту. (…) Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира. (…) «Войди, батюшка,- отвечал инвалид,- наши дома». (…) У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки. (…) «Что вам угодно, батюшка?»-спросила она. (133 слова.)

А. Пушкин.

СЛЕПОЙ МАЛЬЧИК

Однажды слепрй мальчик Петрусь сидел на холмике над рекой и играл на своей дудочке. Солнце садилось, в воздухе стояла тишина. Мальчик только что перестал играть и откинулся на траву. Он забылся на минуту, как вдруг чьи-то легкие шаги вывели его из дремоты. Он с неудовольствием приподнялся на локоть и прислушался. Шаги остановились. Походка была ему незнакома.

Слепой не любил, когда нарушали его одиночество. Поэтому он ответил на вопрос не особенно любезно:

Как хорошо ты играешь,- сказала девочка.

Слепой промолчал.

Что же вы не уходите?-спросил он затем, слыша, что девочка продолжает стоять на месте.

Зачем же ты меня гонишь?

Я не люблю, когда ко мне приходят.

Девочка засмеялась.

Вот еще… Смотрите-ка. Разве вся земля твоя и ты можешь кому-нибудь запретить ходить по земле?

Мама приказала всем, чтобы сюда ко мне не ходили.

Мама?-переспросила задумчиво девочка.- А моя мама позволила мне ходить над рекой. (160 слов.)

Я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жилья или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения мятели.... Вдруг увидел я что-то черное. "Эй, ямщик!" - закричал я - "смотри: что там такое чернеется?" Ямщик стал всматриваться.
"А бог знает, барин, - сказал он, садясь на свое место: - воз не воз, дерево не дерево, а кажется, что шевелится. Должно быть, или волк или человек.
Я приказал ехать на незнакомый предмет, который стал подвигаться нам навстречу. Через две минуты мы поравнялись с человеком.
"Гей, добрый человек!" - закричал ему ямщик. "Скажи, не знаешь ли где дорога?"
"Сторона мне знакомая" - отвечал дорожный - "слава богу, исхожена изъезжена вдоль и поперек"...
Его хладнокровие ободрило меня. Дорожный же сел на облучок, сказав ямщику: "Слава богу, жильё недалеко; сворачивай в право да поезжай". "А почему думаешь ты, что жильё не далече?" - спросил я его. "А потому, что ветер оттоле потянул, - отвечал дорожный, - и дымом пахнуло; знать, деревня близко. Сметливость его и тонкость чутья меня изумили. Я велел ямщику ехать...

Савельич дергал меня за руку, говоря: "Выходи сударь: приехали, постоялый двор...
"Где же вожатый? спросил я у Савельича.
"Здесь, ваше благородие", - отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати, и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. - Что, брат, прозяб?"
Я предложил вожатому нашему чашку чаю; он слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился.
"Ваше благородие, сделайте мне такую милость, - прикажите поднести стакан вина; чай не наше питье". Я с охотой исполнил его желание. Он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом...
Проснувшись поутру, я увидел, что буря утихла. Лошади были запряжены. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь, и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился.
"Полтину на водку!" - сказал он, - "за что это? За то, что ты же изволил одвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать".
Я не мог спорить с Савельичем. "Хорошо - сказал я хладнокровно; - если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Дай ему мой зайчий тулуп".
"Помилуй, батюшка Петр Андреич!" - сказал Савельич. - "Зачем ему твой зайчий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке".
"Это, старинушка, уж не твоя печаль, - сказал мой бродяга, - пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое дело не спорить и слушаться.
"Бога ты не боишься, разбойник!" - отвечал ему Савельич сердитым голосом. - "Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои
окаянные плечища. Зайчий тулуп почти
новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!"
Однако зайчий тулуп явился. В самом деле тулуп, из которого успел и я вырости, был для него узок. Однако он кое-как умудрился, и надел его, распоров по швам.
Бродяга проводил меня до кибитки и сказал с поклоном: "Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей". - Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о зайчьем тулупе.

– На постоялый двор. Господь помог, наткнулись прямо на забор. Выходи, сударь, скорее да обогрейся.
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался, хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою, и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка и высокая казацкая шапка.
Хозяин, родом яицкий казак, казался мужик лет шестидесяти, еще свежий и бодрый. Савельич внес за мною погребец, потребовал огня, чтоб готовить чай, который никогда так не казался мне нужен. Хозяин пошел хлопотать.
– Где же вожатый? – спросил я у Савельича.
«Здесь, ваше благородие», – отвечал мне голос сверху. Я взглянул на полати и увидел черную бороду и два сверкающие глаза. «Что, брат, прозяб?» – «Как не прозябнуть в одном худеньком армяке! Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника: мороз показался не велик». В эту минуту хозяин вошел с кипящим самоваром; я предложил вожатому нашему чашку чаю; мужик слез с полатей. Наружность его показалась мне замечательна: он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волоса были обстрижены в кружок; на нем был оборванный армяк и татарские шаровары. Я поднес ему чашку чаю; он отведал и поморщился. «Ваше благородие, сделайте мне такую милость, – прикажите поднести стакан вина; чай не наше казацкое питье». Я с охотой исполнил его желание. Хозяин вынул из ставца штоф и стакан, подошел к нему и, взглянув ему в лицо: «Эхе, – сказал он, – опять ты в нашем краю! Отколе бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камушком – да мимо. Ну, а что ваши?»
– Да что наши! – отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. – Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте. – «Молчи, дядя, – возразил мой бродяга, – будет дождик, будут и грибки; а будут грибки, будет и кузов. А теперь (тут он мигнул опять) заткни топор за спину: лесничий ходит. Ваше благородие! за ваше здоровье!» – При сих словах он взял стакан, перекрестился и выпил одним духом. Потом поклонился мне и воротился на полати.
Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора; но после уж догадался, что дело шло о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года. Савельич слушал с видом большого неудовольствия. Он посматривал с подозрением то на хозяина, то на вожатого. Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань. Но делать было нечего. Нельзя было и подумать о продолжении пути. Беспокойство Савельича очень меня забавляло. Между тем я расположился ночевать и лег на лавку. Савельич решился убраться на печь; хозяин лег на полу. Скоро вся изба захрапела, и я заснул как убитый.
Проснувшись поутру довольно поздно, я увидел, что буря утихла. Солнце сияло. Снег лежал ослепительной пеленою на необозримой степи. Лошади были запряжены. Я расплатился с хозяином, который взял с нас такую умеренную плату, что даже Савельич с ним не заспорил и не стал торговаться по своему обыкновению, и вчерашние подозрения изгладились совершенно из головы его. Я позвал вожатого, благодарил за оказанную помочь и велел Савельичу дать ему полтину на водку. Савельич нахмурился. «Полтину на водку! – сказал он, – за что это? За то, что ты же изволил подвезти его к постоялому двору? Воля твоя, сударь: нет у нас лишних полтин. Всякому давать на водку, так самому скоро придется голодать». Я не мог спорить с Савельичем. Деньги, по моему обещанию, находились в полном его распоряжении. Мне было досадно однако ж, что не мог отблагодарить человека, выручившего меня, если не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения. «Хорошо, – сказал я хладнокровно;– если не хочешь дать полтину, то вынь ему что-нибудь из моего платья. Он одет слишком легко. Дай ему мой заячий тулуп».
– Помилуй, батюшка Петр Андреич! – сказал Савельич. – Зачем ему твой заячий тулуп? Он его пропьет, собака, в первом кабаке.
– Это, старинушка, уж не твоя печаль, – сказал мой бродяга, – пропью ли я или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье дело не спорить и слушаться.
– Бога ты не боишься, разбойник! – отвечал ему Савельич сердитым голосом. – Ты видишь, что дитя еще не смыслит, а ты и рад его обобрать, простоты его ради. Зачем тебе барский тулупчик? Ты и не напялишь его на свои окаянные плечища.
– Прошу не умничать, – сказал я своему дядьке;– сейчас неси сюда тулуп.
– Господи владыко! – простонал мой Савельич. – Заячий тулуп почти новешенький! и добро бы кому, а то пьянице оголелому!
Однако заячий тулуп явился. Мужичок тут же стал его примеривать. В самом деле, тулуп, из которого успел и я вырасти, был немножко для него узок. Однако он кое-как умудрился и надел его, распоров по швам. Савельич чуть не завыл, услышав, как нитки затрещали. Бродяга был чрезвычайно доволен моим подарком. Он проводил меня до кибитки и сказал с низким поклоном: «Спасибо, ваше благородие! Награди вас господь за вашу добродетель. Век не забуду ваших милостей». – Он пошел в свою сторону, а я отправился далее, не обращая внимания на досаду Савельича, и скоро позабыл о вчерашней вьюге, о своем вожатом и о заячьем тулупе.
Приехав в Оренбург, я прямо явился к генералу. Я увидел мужчину росту высокого, но уже сгорбленного старостию. Длинные волосы его были совсем белы. Старый полинялый мундир напоминал воина времен Анны Иоанновны, а в его речи сильно отзывался немецкий выговор. Я подал ему письмо от батюшки. При имени его он взглянул на меня быстро: «Поже мой! – сказал он. – Тавно ли, кажется, Андрей Петрович был еше твоих лет, а теперь вот уш какой у него молотец! Ах, фремя, фремя!» – Он распечатал письмо и стал читать его вполголоса, делая свои замечания. «„Милостивый государь Андрей Карлович*, надеюсь, что ваше превосходительство“… Это что за серемонии? Фуй, как ему не софестно! Конечно: дисциплина перво дело, но так ли пишут к старому камрад?.. „ваше превосходительство не забыло“… гм… „и… когда… покойным фельдмаршалом Мин… походе… также и… Каролинку“… Эхе, брудер! так он еше помнит стары наши проказ? „Теперь о деле… К вам моего повесу“… гм… „держать в ежовых рукавицах“… Что такое ешовы рукавиц? Это должно быть русска поговорк… Что такое „дершать в ешовых рукавицах“?» – повторил он, обращаясь ко мне.
– Это значит, – отвечал я ему с видом как можно более невинным, – обходиться ласково, не слишком строго, давать побольше воли, держать в ежовых рукавицах.
«Гм, понимаю… „и не давать ему воли“ нет, видно ешовы рукавицы значит не то… „При сем… его паспорт“… Где ж он? А, вот… „отписать в Семеновский“… Хорошо, хорошо: всё будет сделано… „Позволишь без чинов обнять себя и… старым товарищем и другом“ – a! наконец догадался… и прочая и прочая… Ну, батюшка, – сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, – всё будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк*, и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека. Там ты будешь на службе настоящей, научишься дисциплине. В Оренбурге делать тебе нечего; рассеяние вредно молодому человеку. А сегодня милости просим: отобедать у меня».
«Час от часу не легче! – подумал я про себя, – к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я был уже гвардии сержантом! Куда это меня завело? В *** полк и в глухую крепость на границу киргиз-кайсацких степей!..» Я отобедал у Андрея Карловича, втроем с его старым адъютантом. Строгая немецкая экономия царствовала за его столом, и я думаю, что страх видеть иногда лишнего гостя за своею холостою трапезою был отчасти причиною поспешного удаления моего в гарнизон. На другой день я простился с генералом и отправился к месту моего назначения.
Глава III
Крепость
Мы в фортеции живем,
Хлеб едим и воду пьем;
А как лютые враги
Придут к нам на пироги,
Зададим гостям пирушку:
Зарядим картечью пушку.
Солдатская песня.

Старинные люди, мой батюшка.
Недоросль.*

Белогорская крепость находилась в сорока верстах от Оренбурга. Дорога шла по крутому берегу Яика. Река еще не замерзала, и ее свинцовые волны грустно чернели в однообразных берегах, покрытых белым снегом. За ними простирались киргизские степи. Я погрузился в размышления, большею частию печальные. Гарнизонная жизнь мало имела для меня привлекательности. Я старался вообразить себе капитана Миронова, моего будущего начальника, и представлял его строгим, сердитым стариком, не знающим ничего, кроме своей службы, и готовым за всякую безделицу сажать меня под арест на хлеб и на воду. Между тем начало смеркаться. Мы ехали довольно скоро. «Далече ли до крепости?» – спросил я у своего ямщика. «Недалече, – отвечал он. – Вон уж видна». – Я глядел во все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором. С одной стороны стояли три или четыре скирда сена, полузанесенные снегом; с другой скривившаяся мельница, с лубочными крыльями, лениво опущенными. «Где же крепость?» – спросил я с удивлением. «Да вот она», – отвечал ямщик, указывая на деревушку, и с этим словом мы в нее въехали. У ворот увидел я старую чугунную пушку; улицы были тесны и кривы; избы низки и большею частию покрыты соломою. Я велел ехать к коменданту, и через минуту кибитка остановилась перед деревянным домиком, выстроенным на высоком месте, близ деревянной же церкви.
Никто не встретил меня. Я пошел в сени и отворил дверь в переднюю. Старый инвалид, сидя на столе, нашивал синюю заплату на локоть зеленого мундира. Я велел ему доложить обо мне. «Войди, батюшка, – отвечал инвалид – наши дома». Я вошел в чистенькую комнатку, убранную по-старинному. В углу стоял шкаф с посудой; на стене висел диплом офицерский за стеклом и в рамке; около него красовались лубочные картинки, представляющие взятие Кистрина и Очакова*, также выбор невесты и погребение кота. У окна сидела старушка в телогрейке и с платком на голове. Она разматывала нитки, которые держал, распялив на руках, кривой старичок в офицерском мундире. «Что вам угодно, батюшка?» – спросила она, продолжая свое занятие. Я отвечал, что приехал на службу и явился по долгу своему к господину капитану, и с этим словом обратился было к кривому старичку, принимая его за коменданта; но хозяйка перебила затверженную мною речь. «Ивана Кузмича дома нет, – сказала она;– он пошел в гости к отцу Герасиму; да всё равно, батюшка, я его хозяйка. Прошу любить и жаловать. Садись, батюшка». Она кликнула девку и велела ей позвать урядника. Старичок своим одиноким глазом поглядывал на меня с любопытством. «Смею спросить, – сказал он – вы в каком полку изволили служить?» Я удовлетворил его любопытству. «А смею спросить, – продолжал он, – зачем изволили вы перейти из гвардии в гарнизон?» Я отвечал, что такова была воля начальства. «Чаятельно, за неприличные гвардии офицеру поступки», – продолжал неутомимый вопрошатель. «Полно врать пустяки, – сказала ему капитанша;– ты видишь, молодой человек с дороги устал; ему не до тебя… (держи-ка руки прямее…). А ты, мой батюшка, – продолжала она, обращаясь ко мне, – не печалься, что тебя упекли в наше захолустье. Не ты первый, не ты последний. Стерпится, слюбится. Швабрин Алексей Иваныч вот уж пятый год как к нам переведен за смертоубийство. Бог знает, какой грех его попутал; он, изволишь видеть, поехал за город с одним поручиком, да взяли с собою шпаги, да и ну друг в друга пырять; а Алексей Иваныч и заколол поручика, да еще при двух свидетелях! Что прикажешь делать? На грех мастера нет».
В эту минуту вошел урядник, молодой и статный казак. «Максимыч! – сказала ему капитанша. – Отведи г. офицеру квартиру, да почище». – «Слушаю, Василиса Егоровна, – отвечал урядник. – Не поместить ли его благородие к Ивану Полежаеву?» – «Врешь, Максимыч, – сказала капитанша;– у Полежаева и так тесно; он же мне кум и помнит, что мы его начальники. Отведи г. офицера… как ваше имя и отчество, мой батюшка? Петр Андреич?.. Отведи Петра Андреича к Семену Кузову. Он, мошенник, лошадь свою пустил ко мне в огород. Ну, что, Максимыч, всё ли благополучно?»
– Всё, слава богу, тихо, – отвечал казак;– только капрал Прохоров подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды.
– Иван Игнатьич! – сказала капитанша кривому старичку. – Разбери Прохорова с Устиньей, кто прав, кто виноват. Да обоих и накажи. Ну, Максимыч, ступай себе с богом. Петр Андреич, Максимыч отведет вас на вашу квартиру.
Я откланялся. Урядник привел меня в избу, стоявшую на высоком берегу реки, на самом краю крепости. Половина избы занята была семьею Семена Кузова, другую отвели мне. Она состояла из одной горницы, довольно опрятной, разделенной надвое перегородкой. Савельич стал в ней распоряжаться; я стал глядеть в узенькое окошко. Передо мною простиралась печальная степь. Наискось стояло несколько избушек; по улице бродило несколько куриц. Старуха, стоя на крыльце с корытом, кликала свиней, которые отвечали ей дружелюбным хрюканьем. И вот в какой стороне осужден я был проводить мою молодость! Тоска взяла меня; я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания Савельича, который повторял с сокрушением: «Господи владыко! ничего кушать не изволит! Что скажет барыня, коли дитя занеможет?»
На другой день поутру я только что стал одеваться, как дверь отворилась, и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым. «Извините меня, – сказал он мне по-французски, – что я без церемонии прихожу с вами познакомиться. Вчера узнал я о вашем приезде; желание увидеть наконец человеческое лицо так овладело мною, что я не вытерпел. Вы это поймете, когда проживете здесь еще несколько времени». – Я догадался, что это был офицер, выписанный из гвардии за поединок. Мы тотчас познакомились. Швабрин был очень не глуп. Разговор его был остер и занимателен. Он с большой веселостию описал мне семейство коменданта, его общество и край, куда завела меня судьба. Я смеялся от чистого сердца, как вошел ко мне тот самый инвалид, который чинил мундир в передней коменданта, и от имени Василисы Егоровны позвал меня к ним обедать. Швабрии вызвался идти со мною вместе.
Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт. Впереди стоял комендант, старик бодрый и высокого росту, в колпаке и в китайчатом халате. Увидя нас, он к нам подошел, сказал мне несколько ласковых слов и стал опять командовать. Мы остановились было смотреть на учение; но он просил нас идти к Василисе Егоровне, обещаясь быть вслед за нами. «А здесь, – прибавил он, – нечего вам смотреть».
Василиса Егоровна приняла нас запросто и радушно и обошлась со мною как бы век была знакома. Инвалид и Палашка накрывали стол. «Что это мой Иван Кузмич сегодня так заучился! – сказала комендантша. – Палашка, позови барина обедать. Да где же Маша?» – Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у ней так и горели. С первого взгляда она не очень мне понравилась. Я смотрел на нее с предубеждением: Швабрин описал мне Машу, капитанскую дочь, совершенною дурочкою. Марья Ивановна села в угол и стала шить. Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. «Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава богу, ученье не уйдет; успеет накричаться». – Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком. «Что это, мой батюшка? – сказала ему жена. – Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься». – «А слышь ты, Василиса Егоровна, – отвечал Иван Кузмич, – я был занят службой: солдатушек учил». – «И, полно! – возразила капитанша. – Только слава, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома да богу молился; так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол».
Мы сели обедать. Василиса Егоровна не умолкала ни на минуту и осыпала меня вопросами: кто мои родители, живы ли они, где живут и каково их состояние? Услыша, что у батюшки триста душ крестьян, «легко ли! – сказала она, – ведь есть же на свете богатые люди! А у нас, мой батюшка, всего-то душ одна девка Палашка, да слава богу, живем помаленьку. Одна беда: Маша; девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем в баню сходить. Хорошо, коли найдется добрый человек; а то сиди себе в девках вековечной невестою». – Я взглянул на Марью Ивановну; она вся покраснела, и даже слезы капнули на ее тарелку. Мне стало жаль ее, и я спешил переменить разговор. «Я слышал, – сказал я довольно некстати, – что на вашу крепость собираются напасть башкирцы». – «От кого, батюшка, ты изволил это слышать?» – спросил Иван Кузмич. «Мне так сказывали в Оренбурге», – отвечал я. «Пустяки! – сказал комендант. – У нас давно ничего не слыхать. Башкирцы – народ напуганный, да и киргизцы проучены. Небось на нас не сунутся; а насунутся, так я такую задам острастку, что лет на десять угомоню». – «И вам не страшно, – продолжал я, обращаясь к капитанше, – оставаться в крепости, подверженной таким опасностям?» – «Привычка, мой батюшка, – отвечала она. – Тому лет двадцать как нас из полка перевели сюда, и не приведи господи, как я боялась проклятых этих нехристей! Как завижу, бывало, рысьи шапки, да как заслышу их визг, веришь ли, отец мой, сердце так и замрет! А теперь так привыкла, что и с места не тронусь, как придут нам сказать, что злодеи около крепости рыщут».
– Василиса Егоровна прехрабрая дама, – заметил важно Швабрин. – Иван Кузмич может это засвидетельствовать.
– Да, слышь ты, – сказал Иван Кузмич;– баба-то не робкого десятка.
– А Марья Ивановна? – спросил я, – так же ли смела, как и вы?
– Смела ли Маша? – отвечала ее мать. – Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в мои именины палить из нашей пушки, так она, моя голубушка, чуть со страха на тот свет не отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.
Мы встали из-за стола. Капитан с капитаншею отправились спать; а я пошел к Швабрину, с которым и провел целый вечер.
Глава IV
Поединок
– Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру!*
Княжнин.

Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел благоразумную и чувствительную девушку. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не беспокоился.
Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околодке. С А. И.Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.
Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным междуусобием.
Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочел ему следующие стишки:

Мысль любовну истребляя,*
Тщусь прекрасную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!

Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.

Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной,
Зря меня в сей лютой части,
И что я пленен тобой.

– Как ты это находишь? – спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
– Почему так? – спросил я его, скрывая свою досаду.
– Потому, – отвечал он, – что такие стихи достойны учителя моего, Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы.
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, – сказал он, – сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»
– Не твое дело, – отвечал я нахмурясь, – кто бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.